Наконец-то. Еще пару часов, и мы войдем в город. Орханье, так кажется, он называется. Прескверный, говорят, городишко, но на безрыбье и рак приятен. После этих горных дорог с их неразберихой, руганью, льдом на каждом шагу, холодом, пронизывающего ветра и ощущением постоянно нависшей опасности, хочется тепла и покоя да, и, хоть какого-ни будь, приятного общества. А иначе, тоска…
– Ну, слава Богу, – бормотал мой вестовой Леухин, укладывая в коляску по-походному спартанский скарб, – хоть, Рождество Христово по-человечески отпразднуем. В городе, оно много лучше праздновать, нежели деревне или чистом поле, к примеру. На то он и город. Вот, помню, у меня был случай…
Хороший у меня вестовой. Правда, за те три месяца, что он при мне служит, рожа его уж поперек горла стоит. И воспоминания его – тоже. Честно скажу. Каждый день он возле меня мелькает, а при горном переходе, когда нервы на последнем пределе, что хочешь из себя выведет, а такая физиономия, как у Леухина, во стократ на грех наведет. Не раз я в прескверном расположении духа Леухину «рыло чистил», а с него всё как с гуся вода. Настоящий солдат. С таким в любую переделку пойдешь без всякого сомнения. Третьего дня я чуть было палец на ноге не отморозил, и если б не Леухин, то прямой бы путь мне в инвалиды лежал. Во время водкой он ногу мою оттереть успел. Всю свою водку на мое излечение извел. Зубами скрежетал, но лил. Хороший солдат Леухин, никогда не устану повторять, только спуску ему давать никак нельзя. На то он и солдат.
В долине была оттепель. Вот тебе и декабрь… Болгария, одним словом… Дивная страна, право слово… Чудесно… При въезде в город, ужас как скользко, и Леухин на самую малость не опрокинул повозку, пришлось мне прыгнуть в лужу. Так уж жизнь устроена: минуту назад блаженно радовался по-весеннему теплому солнцу, а теперь из лужи ору благим матом на своего вестового. И как при этаком расположении духа «не одарить» Леухина крепкой затрещиной? До ломоты в кулаке саданул ему по сопатке. Стою сырой, дрожу от злости да холода на окраине этого паршивого городка и, вдруг, счастливый случай. Кухаренко! В другой раз я ему, может быть, особо и не обрадовался бы. В юнкерском училище мы с ним вместе ума да разума военного набирались. Не скажу, что мы были дружны особо, скорее, даже наоборот. Сторонился я его, считая подлизой и ябедой, благо и факты против Кухаренко имелись. Очень он рядом с начальством вертеться любил, вот тем и заслужил средь моих товарищей славу недобрую. Сторонились, мы его, но сегодня… Сегодня он мне показался роднее брата единоутробного. Вот, что чужбина, да к тому ж чужбина военная, с людьми делает.
– Левицкий! – заорал Кухаренко во всё свое луженое горло, и прямо ко мне в лужу обниматься бросился. – Как ты здесь?!
Поведал я ему в двух словах и своих приключениях, он тут же потащил меня за собой.
– У нас остановишься, здесь рядом, – щебетал мой однокашник, пропуская меня на более-менее сухую дорогу. – Сейчас в Орхание квартиру приличную отыскать трудно. Все занято. Штабных полно наехало. А у нас кружок подобрался достойный. Сегодня Рождество праздновать будем. Я тебе сейчас, Левицкий, о сюрпризе интереснейшем расскажу. На соседней улице дамы остановились.
– Какие еще дамы?
– Приятные-с. Они вместе с Красным Крестом путешествуют. Ну, и сам понимаешь, приключений жаждут-с. Вот. А капитан Астахов, товарищ мой, большой знаток по дамскому обществу. Он с ними вчера всё и обговорил. Есть там одна полячка – Марийка. Помнишь, как у Пушкина: глаза, как небо голубые, улыбка, волосы льняные, походка, голос, стройный стан… Я от неё без ума. Честно тебе скажу. Еще две румынки есть, но те вылитые цыганки, а еще…
– Подожди, – перебил я Кухаренко, вспомнив о несчастном Леухине, который куском мокрого льда пытался остановить кровь из носа. – Мне вестового надо пристроить куда-то.
– Не волнуйся, – успокоил меня однокашник, – рядом с нашим домом конюшня есть, так там все нижние чины обитают, и твоему анике-воину место отыщется, там соломы много, пусть за нами следует.
Я сердито окликнул Леухина и взмахом руки велел ему следовать за собой. Возле нужного нам дома увидели мы трех солдат, двое из которых тащили барана, а третий с ивовым прутиком в руке шел рядом.
– Вон барана турецкого нам на шашлык несут, – улыбнулся Кухаренко.
– Почему «турецкого», – переспросил я.
– А здесь, если рядом с бараном человека нет, он сразу же признается «турецким» и его солдатики наши тут же в нужное дело определяют, – удовлетворил мое любопытство Кухаренко, приветливо махнул рукой солдату с прутиком, а мне торопливо прошептал на ухо. – Гнедич. Из столичной гвардии разжалован за какие-то амурные похождения с женой командира своего. Тоже из нашего кружка. Боевой человек. А силищи в нем! Сейчас тебя с ним познакомлю.
Мы тут же познакомились, и Гнедич велел солдатам позаботиться о Леухине, чем сделал мне огромной одолжение.
– Достойный человек, – подумал я, наблюдая, как разжалованный гвардеец указывает, где моему вестовому в конюшне расположиться.
Определив подчиненного, я со спокойной душой пошел устраиваться сам. Квартира, где остановился Кухаренко с товарищами, состояла из просторной столовой и трех комнат. Безусловно, тесно для двух десятков офицеров, но место мне сразу же нашлось. И опять Гнедич помог, одарив меня складной деревянной постелью «сомель». Ему таких постелей из Петербурга, аж, три штуки прислали. Постель эта на редкость модная сейчас в столице, но в практическом деле ломается скоро. Не всякому повезет на такой постели три ночи кряду без приключений проспать. Но мне хотелось сегодня только в хорошее верить, благо после холодной лужи, складывалось всё, как нельзя лучше. Когда Кухаренко представил меня корнету Федорову, оказалось, что тот готовился пойти в баню, и меня туда он за компанию с собой прихватил. Представляете, какое блаженство: после трех недель горного похода, когда шинель ни разу снять не пришлось и тело под рубахой чешется нещадно, в жаркой бане помыться! Красота! Будто родился заново! В душе у меня счастье легкими сполохами пошло. Потом были предпраздничные хлопоты.
