Совдетство. Узник пятого волнореза

Утром началось Черное море. Издали оно казалось то небом, голубеющим между горами, то полем незабудок, то россыпями стекла, сияющего на солнце. Вскоре поезд пошел по самому берегу, и стало видно, как прозрачные волны набегают на крупную мокрую гальку, а потом, отпрянув, обнажают камни, поросшие буро-зелеными гривами.

Тепловоз сбавил скорость, огибая лукоморье, наверное, машинист боялся не вписаться в поворот и соскочить с рельсов. Наше купе было в середине состава. Я высунулся наружу, подставив лицо встречным порывам, и увидел весь выгнувшийся дугой зеленый поезд «Москва – Сухуми». В последнем вагоне, даже не плацкартном, а общем, ехал, как предупредила всех проводница Оксана, табор: из окон развевались цветастые тряпки, которые цыгане постирали в туалете и теперь сушили на ветру. Тетя Валя всю дорогу не выпускала из рук свой лаковый ридикюль, с ужасом вспоминая дорожные кражи прошлых лет. Из ее рассказов складывалось ощущение, что редкий пассажир добирается до места отдыха, сохранив отпускные деньги.

В окне, как на экране, показался пляж дома отдыха, его белые корпуса с портиками и дорическими колоннами (их мы проходили в пятом классе) лепились к зеленым покатым горам, видневшимся в открытую дверь купе, ее не закрывали даже ночью для живительного сквозняка. На темных бетонных волнорезах, редкой гребенкой уходивших в бирюзовую воду, стояли шоколадные люди, они махали нам руками и панамами. На деревянной вышке, напоминающей стремянку, сидел спасатель в сомбреро и ругал через рупор тех, кто заплыл слишком далеко:

– Вернитесь немедленно за буйки! Повторяю…

Но его никто не слушался. На море люди, даже военные, совершенно забывают о дисциплине. Между неказистыми телами, тесно загорающими на деревянных топчанах и расстеленных полотенцах, почти не было видно серой гальки. Наверное, миллионы трудящихся из разных уголков огромного Советского Союза съехались сюда и впритык разлеглись вдоль извилистого берега Черного моря.

– А мне ведь предлагали путевку в пансионат ВЦСПС, – грустно сказала тетя Валя. – На всем готовом!

– Ну и взяла бы… – отозвался дядя Юра. – А я бы в военный санаторий поехал.

– Ага, и запил бы!

– Ну, Валюш!

– Да ну тебя к черту, Башашкин! Знаю, что говорю!

Дядя Юра, страстный футбольный болельщик, получил свое прозвище из-за преклонения перед знаменитым центральным защитником ЦСКА Анатолием Башашкиным, прославившимся своими длинными пасами.

Потом опять потянулся дикий берег с выброшенными штормом корягами и черными пятнами кострищ. Вдоль воды, с опаской поглядывая на грохочущие вагоны, ковыляли бакланы, смахивающие на серых гусей с короткими шеями. Над морем метались жалобные чайки. Вдали, у горизонта, виднелись сиреневые силуэты кораблей, томящихся на рейде. А чистое синее небо перечеркивали две параллельные реактивные полосы, похожие на рубчатые следы шин в снегу.

В купе было влажно и жарко, будто в парилке Доброслободских бань, куда с отцом мы теперь ходим по субботам, так как новый директор Маргаринового завода Зобов запретил мыться в казенном душе тем, кто не в штате предприятия.

– Воды ему, что ли, жалко? – сердился, узнав, Тимофеич. – У нас вода пока еще бесплатная.

– Не воды. Воды – залейся. Яичный порошок стали подворовывать. Завод не проходной двор. Мы на партбюро Зобова поддержали, – строго объяснила Лида.

– А где же теперь мыться? Тогда пусть в общежитии душ устроят!

– Мы этот вопрос тоже поставили. Ребром. А пока будете ходить в баню, как все.

– Не все! У некоторых буржуев дома ванны имеются.

– К концу пятилетки отдельных квартир с удобствами станет больше на десять процентов, – со знанием дела сообщила маман.

– Вот обрадовала, кулёма!

Я лежал на верхней полке, подставив лицо теплому встречному ветру, который пах пряными южными ароматами, как булочная-кондитерская – ванилью. Напротив меня храпел под простыней наш попутчик Добрюха, эту смешную фамилию я прочитал на кожаной бирке его багажа. Чемодан, облепленный этикетками, одиноко стоял на тележке, которую носильщик торжественно подвез к вагону за минуту до отхода поезда. Опаздывающий пассажир неторопливо шел следом, покачивая великолепным магнитофоном «Сони» размером с коробку из-под зимних ботинок.

– Пол-«москвича»! – присвистнув, оценил Башашкин.

– Петр Агеевич! – представился он, появившись на пороге, и купе наполнилось изысканным коньячным амбре.

В Армавире на платформе, не торгуясь, Добрюха купил трехлитровую банку красного домашнего вина и всю сам выпил, но не из жадности, наоборот, он упорно угощал всех, но дядя Юра отказался наотрез. Пять лет назад Батурин с похмелья потерял сознание в ГУМе, куда пришел за покупками с женой, так долго приценивавшейся к горжеткам, что организм военного музыканта не выдержал. Начальник оркестра, узнав про этот случай, положил Башашкина в госпиталь, где ему вшили «торпеду» с гарантией на три года. Это такое лекарство от алкоголизма, а называется оно так не случайно: если принять даже каплю водки, «торпеда» буквально взрывается внутри, и ты гибнешь, как линкор в морском бою. Тетя Валя после долгих уговоров выпила полстаканчика вина и, когда попутчик вышел в тамбур покурить, тихо сказала: «Брать три рубля за такую “бормотуху” – настоящее свинство». Дядя Юра в ответ вздохнул и плеснул себе минеральной воды «Бжни». К трезвому образу жизни он относился с безысходным оптимизмом.