Я – недельщик. Одна у меня всегда забота – в свой срок привести в суд того, кого надобно туда привести. И где бы он от меня не прятался: в болоте непроходимом, в пещере глубокой, в лесу дремучем, везде я его отыщу и в нужное место приволоку. Прослышит боярин наш Ивин о тате злом на торговом пути, так сразу велит мне подлеца отыскать да на суд предоставить. А за мной дело не встанет – из-под земли гада изворотливого вытащу. Мне рассуждать некогда. Планида моя такая – искать и тащить. Иначе нельзя. Мне только намекни. Вот и сейчас по лесу зимнему за убивцем иду. Прослышал боярин, что в обители дальней душегубство случилось, вот и послал меня за злодеем поганым. В торговом селе дали мне проводника. Так себе проводник, мальчишка пустой. Только и умеет – что языком чесать. Не закрывается у него рот, журчат слова, словно ручей в распадке каменистом: шур,шур, шур… Я на его россказни внимания не обращаю, только иногда от слова какого-то зашевелится в душе моей интерес, словно медведь в тесной берлоге, и я прислушиваюсь. Вот как сейчас.
– Вот что хочешь с ними делай, а они слова единого не скажут, – вещал мой проводник, умело вступая снегоступами по снегу.
– Это ты о ком? – переспросил я.
– Как о ком? – обернулся ко мне мальчишка, щеря кривые зубы. – О монахах… О тех самых, к которым ты идёшь… Клещами из них слова не вытащишь.
– Совсем не говорят? – удивлённо нахмурил я бровь.
– Ни словечка, послушание у них такое, – молвил проводник, сшибая пушистый снег с ветвей, стал прокладывать путь сквозь молодой ельник. Я за ним.
– Наш священник батюшка Ефимий их молчальниками называет, – продолжил болтовню свою мальчишка, когда мы выбрались на поляну. – Или этими, как их… Исихастами… Вот… Они, сказывают, душу могут из тела своего выпустить и в даль-дальнюю направить… К самому Господу… Во как. А священник из соседнего села батюшка Агафон зовёт их пуподушниками, мол, душа у них в пупке и они через пупок свой с самим с небом беседуют, а с людьми говорить брезгуют. Во как… Не любит он их, мол, гордые… А как их полюбить-то? Я к ним прошлый раз пришёл, а у них возле ворот монах лежит. Мёртвый. Интересуюсь я, что мол да как, а они молчат и к воротам толкают. Вот. Бился я с ними, бился да всё без толку, потом плюнул, домой пошёл и всё старосте рассказал, а он потом боярину…
– Так это ты про мертвеца в обители рассказал? – догнал я говоруна и пошёл рядом.
– Я… А кто же ещё? Нога у меня лёгкая… Меня к ним старый боярин Собакин посылает. У него сын в походе ратном сгинул. Вот… Боярин попросил монахов помолиться за сына, и сын вернулся… Вот… Теперь боярин как приедет в село, так сразу велит им еду нести. Перед самым Рождеством я к ним ходил. И сейчас на Антония Перезимника мешок с сухарями несу. Небольшой мешочек, но что боярин дал, то и получат… Вот… Прихожу в прошлый раз, они покойника хоронить собираются, а у покойника того, будто у хряка, горло перерезано. Вот… Я им руками да головой так и сяк, мол, чего это с ним? А они меня в толчки за ворота едва не выгнали…
– Ножом ему горло-то, – спрашиваю, чтоб не упустить нить разговора нужного.
– Ножом, – важно кивает проводник и ладонью себя по горлу полоснул. – Вот так вот… А кровищи кругом…
– Подожди, – остановил я рассказчика. – Ты же сказал, что его хоронить собрались, а кровь из мёртвого тела не течёт… Или его где убили, там и хоронили?
– А кто ж его знает? – мальчишка пожал плечами. – Я чего видел, то и сказал. Я на днях лосей целое стадо в лесу видел. Вот это да… Ей-ей не вру. Я силки проверить пошёл, а они…
– Погоди, погоди, – махнул я рукой, чтоб прекратить пустой трёп. – Не до лосей с зайцами сейчас, ты мне про монахов расскажи.
– А чего про них рассказывать? Прошлым летом к нам эти молчуны пришли. Втроём. Ни с кем ни словечком они не обмолвились. Даже по имени перед людьми не назвались, а потому дали им наши деревенские прозвища. Того высокого, у кого нос крючком, Филином прозвали. Другой маленький, квёлый, нахохленный, так его Воробушком стали звать. Третий – черный как смоль да с глазом круглым, а потому и Ворон. Побыли у нас до Троицы, а потом в лес ушли. Строиться там стали… О других и того не знаю, они этим летом сразу в лес пошли. В село к нам не заходили.
– А сколько их в обители?
– Чего?
– Тебя кличут-то как?
– Петрушей.
– Считать-то умеешь, Петруша?
– Так, батюшка учил…, – Петруша остановился, снял рукавицу и стал загибать пальцы. – Аз, веди, глаголь, добро, есть… А дальше не помню…
– Ну сколько их там? Больше, чем “есть”?
– Больше, – кивнул мальчишка и опять стал загибать пальцы.
Я внимательно следил за его рукой и сам вёл подсчёты. По его подсчётам выходило, что монахов там “фита”, а по арабскому счёту – “девять”. Я много должников из купеческой братии на суд приволок и от них по-разному считать выучился. А лучше всего у меня теперь по арабскому получается. Не знаю почему…
Итак, пока брели мы с Петрушей по заснеженному лесу, я выяснил: в обители с осени жили девять монахов, а теперь их осталось восемь. За старшего у них, вроде как, Филин. Из обители своей они далеко не ходят. Только летом в лес по надобности какой. Грибов, ягод пособирать… Или за дровами… Всегда все вместе… Летом люди часто посещают монастырь, чтобы попросить монахов помолиться за что-то. Дух у них там особый витает. А зимой редко кто заявится туда, потому как – по снегу добраться в эту даль несусветную, не мёд языком лизать. К тому же и волки в лесу зимой голодные.
