Всё однажды кончится, распадётся на атомы и исчезнет,
и ищи потом душу с волею пожелезней,
чтоб на равных съёжиться и разлиться во тьме галактик.
Да так и существовать,
насколько
хватит.
Насколько сможем внутри материй и не известных человечеству элементов,
где-то под самой толщей других систем,
крутить, как образы киноленты,
кому-то непостижимому нам.
И эти чувства на самой грани
будут транслировать сквозь пространства,
пока пустота
не грянет.
И тогда всё заново станет временем и началом,
и я снова вспомню тот день, место и ту реальность,
когда тебя
повстречала.
«Разверни же свиток правильной стороной,
и побудь собой» —
говорит Вселенная перед завтраком,
поглядывая в экран.
«Вот же неугомонные, ни один экзамен ещё не сдан,
не один не вырос из хрупких, помятых тел,
из душевных ран,
а туда же лезут учить (гордиться).
Думают время злое, а время длится
сколько я прикажу. Посмотри, так вернее, весче.
Я обнимаю им плечи, в ответ, мол, лечат
годы и дальше плавиться, да гореть.
А потом кто-то ставит автоответчик,
ломая себя на треть.
И никто не слышит, не видит – спят
все, помещая иллюзии на алтарь. Но
боль – лопнувшая струна на плече гитарном
после утрат.
Но эта роль одетая неумело,
движет вагон сомнений и рвёт устои.
Всё проходит
и боль покидает тело,
и ты уже точно знаешь, чего же стоишь,
ты вырастаешь из сложного в то, простое
что накрывает энергией солнц всецело
сердце
тысячью ватт».
В тебе осени столько, будто она растёт
Изнутри, будто дом её вшит под твоим ребром.
Она греет тебя, мурлыча – душистый мёд.
Но как вырвется, стынет мраморным ноябрем.
Только выберется наружу и до бела
Промерзают чужие разбитые корабли.
И в кармане её такая сырая мгла,
Что аж зубы стучат. Не бери её. Не бери.
Я почти перестала писать, разучилась жить.
Время вспорото, словно забытые этажи.
Я – слабак, я – усталый кит. Ухожу под лёд.
Расскажи мне, что так отчаянно в нас поёт!
На восходе моя печаль осыпает дом,
Я пытаюсь быть сильной, несокрушимой, но
Мне мерещится, что того места, где мы вдвоем,
Никогда не случится даже в мечтах, кино.
Понедельники бьют стеклом, а потом горят.
Мы не будем как те, о ком сладостно говорят.
Это осень, не разбавляй ее, так допьём.
Нас ведь нет. Мы – простой осенний
хмельной
синдром.
Когда остывают дни, как осенний лед,
А вены внутри переносят разбитый стон,
Немыслимо дребезжит в перепонках солнце,
И весь его звон – это скрежет холодных волн,
И весь его свет – это пропасть земных болот.
И с трудом перелистывая страницы,
По номерам растеряны части глав.
Хочется просто верить, что наши птицы
Где-то в сердцах, побитые возле клеток,
Не разучились летать, бескрылыми став.
Упреки… От них и стены чернеют. Мы же
Такими босыми кажемся на прицел.
Касанием линз, просвеченных болью, выжег
Мои океаны до пропасти, гари тел.
Простуженные города дымом гасят души
И сны обрушают тоннами до бела.
Ну, что остаётся под ребрами? Как быть нужной,
Среди обгоревшего множества лун дотла?
Потерями глупо мерить все сколы нынче,
Когда безвозвратно уходит тепло планет.
Под ребрами бьётся птица. Не глядя, выньте!
Под ребрами бьётся: «Остынь же!»
Прицел.
Рассвет.
Да, я пишу, мне ведь надо куда-то деть
Этих птиц. Они всё клокочут и рвутся прочь.
Я не знаю, кто смог запереть их, но вижу, впредь
Не смогу и себе, а тем более им помочь.
Эти птицы живут обречённо, ломают клеть —
Все железные лапы стойки и не по чём.
Я ищу пусть не ключ, но хоть меч, чтобы отпереть,
А жрецы говорят, что тут справиться только лом.
Они бьются во тьме, истязают свои бока,
И друг друга калечат остервенело, зло.
Они были там как в беспамятстве все века,
И теперь я ищу, чтобы что-то им помогло.
Выгрызают края решётки и рвутся прочь.
А жрецы говорят: «Там их место. Оставь, не жди.»
Я прошу им помочь, но я боли родная дочь,
Я их клеть. И во мне их отчаяние – дожди.
Моя кровь выжигает омут – они не пьют,
А взамен не дают гармонии – рвут нутро.
Я почти задыхаюсь, на шее зажат хомут,
Они рвутся наружу, рвутся отсюда прочь.
Там, где раньше спасала музыка – тошнота,
Где аккорды – теперь когтями в грудину бьют.
Я почти не пою. Во мне птицы и темнота.
Я почти не пою, но они за меня поют.
Да, прожуй меня, Осень, выплюни и сотри,
Не жалей меня, опрокинь, как стакан по три.
Чтобы я не снимала кожу своим стихам,
Где я – ребра, хребет и боль, да и та плоха.
Образумь меня, этой горечи нет конца.
Видно я себе враг, ведь у боли той нет лица,
И она разрывает глотки с высоких нот
Моим текстам незрячим, не выдержавшим темно́т.
Вот же голос во мне потерян, совсем молчит.
Мы не птицы, а просто выбрались из печи
И горим, не снимая шляп, опалив края.
Мы горим, потеряв пудовые якоря.
И теперь говорят, мир голоден, как змея,
Он съедает любовь, злорадно при том смеясь,
Оставляя пески пустыни, всю боль подняв.
