– Вы не представляете себе, о каком мастере идёт речь! Пани Берта, Вам следует непременно взглянуть на его работы. Я был в таком замешательстве, что слова не мог сказать, лишь только увидел его картины – так говорил знакомой даме поэт и средней руки маршан Леопольд Зборовский, дрожащими руками наливая себе воды в стакан и от волнения переходя с французского на польский. – Жак Симоне, журналист и мой давний знакомец, прожужжав мне все уши об этом парне, взялся нашу встречу устроить. Итак, вчера мы зашли в неопрятный подвальчик (вот уж жуткая дыра!) и я попросил нам обоим по глотку вина, день-то для нас обоих был очень трудный. Сидим мы этак, приятель делает мне знаки, дескать, там, в дальнем углу и находится тот, ради которого мы здесь оказались. Действительно, что мы видим? Одинокая фигура молодого человека за столом, перед ним бутылка, стакан и листок бумаги (мне даже показалось, что это кусок старых обоев), на котором рука его проводит коротеньким карандашом линию за линией. Да, то короткую, то длинную; то помедлит немного, а то вдруг как припустит… Жак хотел было обратиться к нему, но тот, через короткое время сам поднялся с места и неспешно приблизился, продолжая держать в правой руке карандаш. Я попытаюсь, пани Берта, пересказать Вам, что было дальше, но не судите меня строго, могу что-то и упустить. Симоне придвинул ему стул и мы оказались лицом к лицу с этим странным субъектом. Рассмотреть его толком мне тогда не удалось, оказался он сидящим спиной к свету, запомнились только волнистые волосы, да ровный, классический профиль на фоне пыльного окна. Жак, похоже, знал давно об его бедах, и, наступив мне на ногу под столом, предложил вместе пообедать. Разговор завязывался с трудом. Я представился, но художник, которого журналист называл Моди, рассказывал о себе мало и неохотно. В самом деле, с такими как он я виделся часто и сейчас надеялся разве, что на чудо. Ну, и на удивительное чутьё моего приятеля. Пришлось заказать что-то из еды, и пока хозяин заведения расставлял на столе тарелки, этот самый Моди, обернувшись к своему столу, вернулся оттуда со своей недопитой бутылкой, стаканом и неоконченным рисунком. Поставив на середину стола эту посудину (какой гордый, однако – сам, поди, голодный, а угощает!), он вновь уселся на колченогий стул, а рисунок его, тем временем, вдруг упал со стола на пол. Нагнувшись, чтобы его поднять, я увидел, что изображены на нём среди прочего две фигуры за столиком под тёмными сводами тесной комнаты, и двое эти были не кто иные, как я и Жак Симоне! Подивился я столь быстрому и точному наброску и с того момента стал внимательнее присматриваться к этому Моди, хотя называть его так всё же не решался после нескольких минут знакомства.
Не сразу, но через некоторое время очутились мы в жилище художника – очень скромная комната под самой крышей, много подобных я повидал. Эта, впрочем, была очень светлая, с довольно большим окном (несчастный, каково-то ему здесь зимой?), где кроме узкого ложа, стола и пары стульев из мебели не было почти ничего – в дальнем углу, правда, поместился ещё шифоньер с небольшим зеркальцем на дверце, за которой и скрывался, наверное, весь его скудный скарб. На подоконнике были разбросаны краски и перепачканные разноцветные тряпки, в банке с водой отмокало несколько кистей, на полу разорванный рисунок… Сначала я никак не мог понять, где собственно он работает, ибо никакого мольберта я не увидел, но вскоре понял, что свои картины Модильяни (таково настоящее имя художника, умоляю Вас, пани, запомните его хорошенько!), пишет, подвешивая подрамник с холстом на гвоздь, торчащий из стены. Это в том случае, если ему удаётся разжиться холстом… Обычно, по рассказам Симоне, он рисовал на обрывках бумаги, которые подбирал у продуктовых лавок, или же просто крал, отдирая куски обоев (я не ошибся!) в общественных местах. Картины его, штук шесть или семь, стояли прислонённые к стене, отвернувшись от посетителей. Стол украшали тарелка и зелёного стекла пустая бутылка, в горлышко которой была вставлена оплывшая свеча, тут же – карандашные наброски лежащего человека. В общем, ничего особенного; повторюсь – много я повидал подобного. А тем временем, Жак Симоне вёл себя как-то нетерпеливо, словно голодный человек в предвкушении трапезы – озирался по сторонам и кривил лицо. Модильяни же, напротив, был спокоен – притворив дверь и оставив нас у входа, он прошёл вперёд, и первую же картину, стоящую среди прочих на полу, поднял и повесил на стену, зацепив подрамником за гвоздь. Что же предстало перед моими глазами? Ожидал я увидеть городской пейзаж или натюрморт, жанровую сценку или традиционное ню… Но ничего такого не было на старом холсте, действительно старом, потому что было видно, особенно по потрёпанным его краям – рисовал Моди поверх какой-то другой своей работы. Как сейчас вижу – стоит он около своей картины, придерживает её, так непрочно висящую, и глядит не на нас, нет, а на неё, и так спокойно-спокойно, склонив голову набок… А с холста, пани Берта, с холста на меня смотрел какой-то господин, но смотрел жутковато, как будто думал о чём-то своём и со взглядом его мне было никак не встретиться, словно взгляд этот был где-то спрятан… Я содрогнулся, так сильно подействовал на меня этот портрет. Скажу честно, я даже испугался немного, хотя, казалось бы, чего бояться? А подумалось мне, что странный этот Моди сейчас покажет мне ещё картину, потом другую…, от чего перехватит дыхание, а мне и одной хватило… Подойдя ближе, долго я рассматривал эту первую, виденную мной, работу Модильяни, затем вытер платком лицо (меня бросило в жар) и, возвращаясь к дверям, поймал на себе торжествующий взгляд Симоне. От меня наверняка ждали каких-то слов, пани Берта, но представляете, дар речи я вновь обрёл лишь через пару минут. Мы неловко простились с художником, пообещав прийти к нему завтра утром.
